Неточные совпадения
Золотое сияние
на красном фоне иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро паникадил и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и ступеньки амвона, и старые почерневшие книги, и подрясники, и стихари — всё было залито
светом.
Бал только что начался, когда Кити с матерью входила
на большую, уставленную цветами и лакеями в пудре и
красных кафтанах, залитую
светом лестницу.
Да не покажется читателю странным, что обе дамы были не согласны между собою в том, что видели почти в одно и то же время. Есть, точно,
на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если
на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут
красные,
красные, как брусника.
Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших
на север, вдруг освещалась серебряно-розовым
светом, и тогда казалось, что
красные платки летали по темному небу.
(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть
свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая
на съестные припасы и
на красное вино, которое, сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.)
В противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко
на красной ленте висело
на груди святого, прицепленное к сиянию;
на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым
светом;
на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно это варенье.
В окно хлынул розоватый поток солнечного
света, Спивак закрыла глаза, откинула голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже молчал, глядя в окно
на дымно-красные облака. Все было неясно, кроме одного: необходимо жениться
на Лидии.
Оттого много
на свете погибших: праздных, пьяниц с разодранными локтями, одна нога в туфле, другая в калоше, нос
красный, губы растрескались, винищем разит!
Штиль, погода прекрасная: ясно и тепло; мы лавируем под берегом. Наши
на Гото пеленгуют берега. Вдали видны японские лодки;
на берегах никакой растительности. Множество
красной икры, точно толченый кирпич, пятнами покрывает в разных местах море. Икра эта сияет по ночам нестерпимым фосфорическим блеском. Вчера
свет так был силен, что из-под судна как будто вырывалось пламя; даже
на парусах отражалось зарево; сзади кормы стелется широкая огненная улица; кругом темно; невстревоженная вода не светится.
Туман был так тяжел, что, отойдя
на пять шагов от дома, уже не было видно его окон, а только чернеющая масса, из которой светил
красный, кажущийся огромным
свет от лампы.
Привалов вдруг
покраснел. Слова пьяного Бахарева самым неприятным образом подействовали
на него, — не потому, что выставляли в известном
свете Марью Степановну, а потому, что имя дорогой ему девушки повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт знает что…
Давеча вот Коля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет
на свете?» Да разве я могу забыть, что Карташов есть
на свете и что вот он не
краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит
на меня своими славными, добрыми, веселыми глазками.
Но вот
на востоке появилась розовая полоска — занималась заря. Звезды быстро начали меркнуть; волшебная картина ночи пропала, и в потемневшем серо-синем воздухе разлился неясный
свет утра.
Красные угли костра потускнели и покрылись золой; головешки дымились, казалось, огонь уходил внутрь их.
На нашем биваке горел огонь;
свет от него ложился по земле
красными бликами и перемешивался с черными тенями и бледными лучами месяца, украдкой пробивавшимися сквозь ветви кустарников.
Я встал и поспешно направился к биваку. Костер
на таборе горел ярким пламенем, освещая
красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли в воздухе.
Время от времени я выглядывал в дверь и видел старика, сидевшего
на том же месте, в одной и той же позе. Пламя костра освещало его старческое лицо. По нему прыгали
красные и черные тени. При этом освещении он казался выходцем с того
света, железным человеком, раскаленным докрасна. Китаец так ушел в свои мысли, что, казалось, совершенно забыл о нашем присутствии.
Во всю ширину раскрытых окон шевелились и лепетали молодые, свежие листья плакучих берез; со двора несло травяным запахом;
красное пламя восковых свечей бледнело в веселом
свете весеннего дня; воробьи так и чирикали
на всю церковь, и изредка раздавалось под куполом звонкое восклицание влетевшей ласточки.
Через полчаса
свет на небе еще более отодвинулся
на запад. Из белого он стал зеленым, потом желтым, оранжевым и наконец темно-красным. Медленно земля совершала свой поворот и, казалось, уходила от солнца навстречу ночи.
«Да, парубки, вам ли чета я? вы поглядите
на меня, — продолжала хорошенькая кокетка, — как я плавно выступаю; у меня сорочка шита
красным шелком. А какие ленты
на голове! Вам век не увидать богаче галуна! Все это накупил мне отец мой для того, чтобы
на мне женился самый лучший молодец
на свете!» И, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и увидела кузнеца…
Бывало, ни
свет ни заря, подковы
красных сапогов и приметны
на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем.
Одно имя суслонского писаря заставило хозяина даже подпрыгнуть
на месте. Хороший мужик суслонский писарь? Да это прямой разбойник, только ему нож в руки дать… Живодер и христопродавец такой, каких белый
свет не видывал. Харитон Артемьич раскраснелся, закашлялся и замахал своими запухшими
красными руками.
Бортевые промыслы в Оренбургской губернии были прежде весьма значительны, но умножившееся народонаселение и невежественная жадность при доставанье меда, который нередко вынимают весь, не оставляя запаса
на зиму, губят диких пчел, которых и без того истребляют медведи, большие охотники до меда, некоторые породы птиц и жестокость зимних морозов] Трав и цветов мало в большом лесу: густая, постоянная тень неблагоприятна растительности, которой необходимы
свет и теплота солнечных лучей; чаще других виднеются зубчатый папоротник, плотные и зеленые листья ландыша, высокие стебли отцветшего лесного левкоя да
краснеет кучками зрелая костяника; сырой запах грибов носится в воздухе, но всех слышнее острый и, по-моему, очень приятный запах груздей, потому что они родятся семьями, гнездами и любят моститься (как говорят в народе) в мелком папоротнике, под согнивающими прошлогодними листьями.
Плод
краснее на той стороне, где больше
света; в нем как будто сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы.
Вот,
на повороте аллеи, весь дом вдруг глянул
на него своим темным фасом; в двух только окнах наверху мерцал
свет: у Лизы горела свеча за белым занавесом, да у Марфы Тимофеевны в спальне перед образом теплилась
красным огоньком лампадка, отражаясь ровным сиянием
на золоте оклада; внизу дверь
на балкон широко зевала, раскрытая настежь.
Лиза ничего не отвечала ему и, не улыбаясь, слегка приподняв брови и
краснея, глядела
на пол, но не отнимала своей руки; а наверху, в комнате Марфы Тимофеевны, при
свете лампадки, висевшей перед тусклыми старинными образами, Лаврецкий сидел
на креслах, облокотившись
на колена и положив лицо
на руки; старушка, стоя перед ним, изредка и молча гладила его по волосам.
Помолившись богу, он накушался, и стал он опять по палатам ходить, чтоб опять
на них полюбоваться при
свете солнышка
красного.
На другой день увидала она зверя лесного, чудо морское при
свете солнышка
красного, и хоша сначала, разглядя его, испугалася, а виду не показала, и скоро страх ее совсем прошел.
В та поры, не мешкая ни минуточки, пошла она во зеленый сад дожидатися часу урочного, и когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко
красное, проговорила она: «Покажись мне, мой верный друг!» И показался ей издали зверь лесной, чудо морское: он прошел только поперек дороги и пропал в частых кустах, и не взвидела
света молода дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула руками белыми, закричала источным голосом и упала
на дорогу без памяти.
Они подходили уже к месту пикника. Из-за деревьев было видно пламя костра. Корявые стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного металла, и
на их боках мерцал
красный изменчивый
свет.
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние остатки дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся
на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая в
красное пространство
света, то прячась назад в темноту.
Они замолчали.
На небе дрожащими зелеными точечками загорались первые звезды. Справа едва-едва доносились голоса, смех и чье-то пение. Остальная часть рощи, погруженная в мягкий мрак, была полна священной, задумчивой тишиной. Костра отсюда не было видно, но изредка по вершинам ближайших дубов, точно отблеск дальней зарницы, мгновенно пробегал
красный трепещущий
свет. Шурочка тихо гладила голову и лицо Ромашова; когда же он находил губами ее руку, она сама прижимала ладонь к его рту.
— Сумасшедшие, хотите вы сказать?.. договаривайте, не
краснейте! Но кто же вам сказал, что я не хотел бы не то чтоб с ума сойти — это неприятно, — а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению, смерть и сумасшествие две самые завидные вещи
на свете, и когда-нибудь я попотчую себя этим лакомством. Смерть я не могу себе представить иначе, как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства самим собой, продолжающегося целую вечность… Я понимаю иногда Вертера.
— Приобрести право не покидать ее ни
на минуту, не уходить домой… быть всюду и всегда с ней. Быть в глазах
света законным ее обладателем… Она назовет меня громко, не
краснея и не бледнея, своим… и так
на всю жизнь! и гордиться этим вечно…
Но вот огни исчезают в верхних окнах, звуки шагов и говора заменяются храпением, караульщик по-ночному начинает стучать в доску, сад стал и мрачнее и светлее, как скоро исчезли
на нем полосы
красного света из окон, последний огонь из буфета переходит в переднюю, прокладывая полосу
света по росистому саду, и мне видна через окно сгорбленная фигура Фоки, который в кофточке, со свечой в руках, идет к своей постели.
Там я ложился в тени
на траве и читал, изредка отрывая глаза от книги, чтобы взглянуть
на лиловатую в тени поверхность реки, начинающую колыхаться от утреннего ветра,
на поле желтеющей ржи
на том берегу,
на светло-красный утренний
свет лучей, ниже и ниже окрашивающий белые стволы берез, которые, прячась одна за другую, уходили от меня в даль чистого леса, и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, молодой силы жизни, какой везде кругом меня дышала природа.
Эта большая Белая зала, хотя и ветхой уже постройки, была в самом деле великолепна: огромных размеров, в два
света, с расписанным по-старинному и отделанным под золото потолком, с хорами, с зеркальными простенками, с
красною по белому драпировкою, с мраморными статуями (какими ни
на есть, но всё же статуями), с старинною, тяжелою, наполеоновского времени мебелью, белою с золотом и обитою
красным бархатом.
Она назвала первое попавшееся
на язык имя и отчество. Это был старый, уморительный прием, «трюк», которым когда-то спасся один из ее друзей от преследования сыщика. Теперь она употребила его почти бессознательно, и это подействовало ошеломляющим образом
на первобытный ум грека. Он поспешно вскочил со скамейки, приподнял над головой белую фуражку, и даже при слабом
свете, падавшем сквозь стекла над салоном, она увидела, как он быстро и густо
покраснел.
Как проговорил Володимер-царь: «Кто из нас, братцы, горазд в грамоте? Прочел бы эту книгу Голубиную? Сказал бы нам про божий
свет: Отчего началось солнце
красное? Отчего начался млад светёл месяц? Отчего начались звезды частыя? Отчего начались зори светлыя? Отчего зачались ветры буйныя? Отчего зачались тучи грозныя? Отчего да взялись ночи темныя? Отчего у нас пошел мир-народ? Отчего у нас
на земли цари пошли? Отчего зачались бояры-князья? Отчего пошли крестьяне православные?»
— Да то, что ни ты, ни я, мы не бабы, не
красные девицы; много у нас крови
на душе; а ты мне вот что скажи, атаман: приходилось ли тебе так, что как вспомнишь о каком-нибудь своем деле, так тебя словно клещами за сердце схватит и холодом и жаром обдаст с ног до головы, и потом гложет, гложет, так что хоть бы
на свет не родиться?
— Вишь, атаман, — сказал он, — довольно я людей перегубил
на своем веку, что и говорить! Смолоду полюбилась
красная рубашка! Бывало, купец ли заартачится, баба ли запищит, хвачу ножом в бок — и конец. Даже и теперь, коли б случилось кого отправить — рука не дрогнет! Да что тут! не тебя уверять стать; я чай, и ты довольно народу
на тот
свет спровадил; не в диковинку тебе, так ли?
Повсюду живой, мягкий, успокаивающий мат; из-под пестрой, трафаретной листвы папоротников глядит ярко-красная волчья ягода; выше, вся озолоченная
светом, блещет сухая орешина, а вдали,
на темно-коричневой торфянистой почве, раскинуты целые семьи грибов, и меж них коралл костяники.
Он проспал чудные берега Гудзона и проснулся
на время лишь в Сиракузах, где в окнах засветилось что-то снаружи зловещим
красным светом.
Однако Джону Келли скоро стало казаться, что у незнакомца не было никаких намерений. Он просто вышел
на платформу, без всякого багажа, только с корзиной в руке, даже, по-видимому, без всякого плана действий и тупо смотрел, как удаляется поезд. Раздался звон, зашипели колеса, поезд пролетел по улице, мелькнул в полосе электрического
света около аптеки, а затем потонул в темноте, и только еще
красный фонарик сзади несколько времени посылал прощальный привет из глубины ночи…
Живая ткань облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются в их мохнатые тела подобно окровавленным мечам; вот встал в небесах тёмный исполин, протягивая к земле
красные руки, а
на него обрушилась снежно-белая гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает в облаках синий змий и тонет, сгорает в реке пламени; выросли сумрачные горы, поглощая
свет и бросив
на холмы тяжкие тени; вспыхнул в облаках чей-то огненный перст и любовно указует
на скудную землю, точно говоря...
Здесь, освещенные ярким
светом висящих ламп, возвышались целые горы
красных крепких яблоков и апельсинов; стояли правильные пирамиды мандаринов, нежно золотившихся сквозь окутывающую их папиросную бумагу, протянулись
на блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза, огромные копченые и маринованные рыбы; ниже, окруженные гирляндами колбас, красовались сочные разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала…
А костер уже потухал.
Свет уже не мелькал, а
красное пятно сузилось, потускнело… И чем скорее догорал огонь, тем виднее становилась лунная ночь. Теперь уж видно было дорогу во всю ее ширь, тюки, оглобли, жевавших лошадей;
на той стороне ясно вырисовывался другой крест…
Свет от костра лежал
на земле большим мигающим пятном; хотя и светила луна, но за
красным пятном все казалось непроницаемо черным.
Но она так ослабела, что была не в силах держать эти bijoux. Нам долго не отворяли. После третьего или четвертого звонка в окнах замелькал
свет и послышались шаги, кашель, шепот; наконец щелкнул замок, и в дверях показалась полная баба с
красным, испуганным лицом. Позади ее,
на некотором расстоянии, стояла маленькая худенькая старушка со стрижеными седыми волосами, в белой кофточке и со свечой в руках. Зинаида Федоровна вбежала в сени и бросилась к этой старушке
на шею.
На скамейке сидит девушка в розовом платье, рядом молодой брюнет… Глаза у него большие, черные, как ночь, томные… Только как-то странно напущены верхние веки, отчего глаза кажутся будто двухэтажными… В них играет луч
света, освещающий толстые, пухлые ярко-красные губы, с черными, как стрелки, закрученными блестящими усиками.
Раз, часу в первом дня, Анна Юрьевна сидела в своем будуаре почти в костюме молодой:
на ней был голубой капот, маленький утренний чепчик; лицо ее было явно набелено и подрумянено. Анна Юрьевна, впрочем, и сама не скрывала этого и во всеуслышание говорила, что если бы не было
на свете куаферов и косметиков, то женщинам ее лет
на божий
свет нельзя было бы показываться. Барон тоже сидел с ней; он был в совершенно домашнем костюме, без галстука, в туфлях вместо сапог и в серой, с
красными оторочками, жакетке.